(A work in progress)
| Русский | Lidepla | English | Komenta |
| Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй — плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке — был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках. | Unves pa vesna, al ora de nopinchanem garme suryachu, dwa sitisen lai a Patriarka* chitan. Un fon li, do sirke charshi yar, klaiden in grey saif kostum, es nogao, aika gros e kalve. Ta zai porti suy gai-ke felta shapa in handa, e on suy hao razi-ney fas loki sobrenaturalem gran okula do swate korne frama. Otre-la, chaurpleche yunge man do rudish yeroshen har, onhev* kwadras-ney* kepa on nuka, kauboy*-ney kamisa, rugi-ney blan panta e swate sporta-shus. | At the hour of the hot spring sunset two citizens appeared at the Patriarch's Ponds. One of them, approximately forty years old, dressed in a grey summer suit, was short, dark-haired, plump, bald, and carried his respectable fedora hat in his hand. His neady shaven face was adorned with black horn-rimmed glasses of a supernatural size. The other, a broad-shouldered young man with tousled reddish hair, his checkered cap cocked back on his head, was wearing a cowboy shirt, wrinkled white trousers and black sneakers. | patriarka - patriarch / патриарх frama - also spectacle frame, spectacle rim / оправа (у очков) onhev - to have on, wear / иметь на себе, быть одетым в kwadras-ney = do kwadra(s) kauboy - cowboy / ковбой |
| Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой Массолит, и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его — поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный. | Un-ney-la es nul otre jen kem Mihail Alexandrovich Berlios, redakter de grose literature jurnal e presidenta de administrasion de un gran Moskva literature union, kurtem nami-ney Massolit. Ta-ney yunge kompanion es poeta Ivan Nikolayevich Ponirev, kel skribi sub nam Sindomnik. | The first was none other than Mikhail Alexandrovich Berlioz, editor of a fat literary journal and chairman of the board of one of the major Moscow literary associations, called Massolit for short, and his young companion was the poet Ivan Nikolaevich Ponyrev, who wrote under the pseudonym of Homeless. | presidenta - also chairman / председатель |
| Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды». | Al he geti inu shada de apena grinifi-she lindas, ambi skriber pa un-ney kosa hasti a buntem pinten kioska kun jaopay "Bira e piwat". | Once in the shade of the barely greening lindens, the writers dashed first thing to a brighdy painted stand with the sign: 'Beer and Soft Drinks.' | pa un-ney kosa - as a first thing / первым делом |
| Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной малой бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за садовое кольцо, — никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея. | Apropoo, treba merki un-ney strantaa de toy dashat-ney mey aksham. Sirkum ye nul hi jen, bu sol bli kioska, bat yoshi in ol alee paralele a Malaya Bronnaya gata. Al toy ora wen oni semblem bu mog spiri pyu, wen surya, afte nakali Moskva, in suhe tuman zai lwo a koylok baken Garden-ney Halka, - nulwan lai-te sub lindas, nulwan sidi on bencha, alee es vaku. | Ah, yes, note must be made of the first oddity of this dreadful May evening. There was not a single person to be seen, not only by the stand, but also along the whole walk parallel to Malaya Bronnaya Street. At that hour when it seemed no longer possible to breathe, when the sun, having scorched Moscow, was collapsing in a dry haze somewhere beyond Sadovoye Ring, no one came under the lindens, no one sat on a bench, the walk was empty. | |
| — Дайте нарзану, — попросил Берлиоз. | - Dai ba mineral-ney akwa, - Berlios pregi. | 'Give us seltzer,' Berlioz asked. | |
| — Нарзану нету, — ответила женщина в будочке и почему-то обиделась. | - Mineralka yok, - kioska-ney gina jawabi e por koy kausa fa-ofensi. | 'There is no seltzer,' the woman in the stand said, and for some reason became offended. | |
| — Пиво есть? — Сиплым голосом осведомился Бездомный. | - Bira ye ku? - Sindomnik kwesti raukem. | 'Is there beer?' Homeless inquired in a rasping voice. | |
| — Пиво привезут к вечеру, — ответила женщина. | - Den bira oni sundi versu aksham, - gina jawabi. | 'Beer'll be delivered towards evening,' the woman replied. | |
| — А что есть? — спросил Берлиоз. | - Kwo ye hi? - Berlios kwesti. | 'Then what is there?' asked Berlioz. | |
| — Абрикосовая, только теплая, — сказала женщина. | - Aprikos*-akwa, sol warme, - gina shwo. | 'Apricot soda, only warm,' said the woman. | aprikos - aprikot / абрикос |
| — Ну, давайте, давайте, давайте!.. | - Hao, dai, dai, dai. | 'Well, let's have it, let's have it! | |
| Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной. | Aprikos-akwa mah-chu mucho hwan skuma, e in aira en-ye fauha de frisiguan. Afte finpi, literateres* tuy en-hiki*, pagi e en-sidi on bencha al fas versu chitan e bey versu Bronnaya gata. | The soda produced an abundance of yellow foam, and the air began to smell of a barber-shop. Having finished drinking, the writers immediately started to hiccup, paid, and sat down on a bench face to the pond and back to Bronnaya. | literati - esp. literatear / заниматься литературой literater - man of letters / литератор hiki - hiccup / икать |
| Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. | Dan dwa-ney strantaa eventi, kel gwansi sol Berlios. Ta turan stopi hiki, suy kordia fai ek-tuka e lwo koylok fo un momenta, poy returni, bat kun tupe igla fixifi-ney in it. Krome to, Berlios en-senti sinkause foba, tanto gro-ney ke ta yao lopi wek fon Patriarka-ney sin kan bak. | Here the second oddity occurred, touching Berlioz alone. He suddenly stopped hiccuping, his heart gave a thump and dropped away somewhere for an instant, then came back, but with a blunt needle lodged in it. Besides that, Berlioz was gripped by fear, groundless, yet so strong that he wanted to flee the Ponds at once without looking back. | |
| Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мной? Этого никогда не было… сердце шалит… я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск…» | Berlios duha-nem kan sirkum, bu samaji-yen, kwo fobisi ta. Ta palifi, waipi frenta bay tuh, dumi: "Kwo eventi a me? Lo tal bu gwo ye... kordia fai gaf... me gun-te tro. Shayad treba kwiti olo a diabla e go a Kislovodsk..." | Berlioz looked around in anguish, not understanding what had frightened him. He paled, wiped his forehead with a handkerchief, thought: "What's the matter with me? This has never happened before. My heart's acting up… I'm overworked… Maybe it's time to send it all to the devil and go to Kislovodsk…' | |
| И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок… Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая. | Yus dan gro-garme aira densifi bifoo ta, e un travidibile sitisen do ajibe aspekta fa-texi aus sey aira. Jokey*-ney kepa on syao kapa, kwadras-ney jaketa tro syao, toshi aira-ney... Sitisen es dwa metra gao bat do tange plechas, gro-magre, e suy myen - merki ba - es mokaful. | And here the sweltering air thickened before him, and a transparent citizen of the strangest appearance wove himself out of it. A peaked jockey's cap on his little head, a short checkered jacket also made of air … A citizen seven feet tall, but narrow in the shoulders, unbelievably thin, and, kindly note, with a jeering physiognomy. | jokey - jockey |
| Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..» | Jiva de Berlios sempre bin tal ke ta bu es abyasen a nopinchan fenomen. Al palifi yoshi pyu, ta fai gro-okos e dumi pa dashat: "Se bu mog bi!.." | The life of Berlioz had taken such a course that he was unaccustomed to extraordinary phenomena. Turning paler still, he goggled his eyes and thought in consternation: 'This can't be!…' | |
| Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо. | Bat, afsos, se es hi, e longe, tra-vidi-ke sitisen zai hili bifoo ta a desna e a lefta sin tachi arda. | But, alas, it was, and the long, see-through citizen was swaying before him to the left and to the right without touching the ground. | |
| Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца. | Dan foba obsesi Berlios tanto gro ke ta klosi okos. Wen ta ofni li, ta vidi, ke olo he fini: vidiwat he rassolvi, kwadras-ney wan he desapari, e pa same taim tupe igla fa-wek fon kordia. | Here terror took such possession of Berlioz that he shut his eyes. When he opened them again, he saw that it was all over, the phantasm had dissolved, the checkered one had vanished, and with that the blunt needle had popped out of his heart. | |
| - Фу ты черт! - воскликнул редактор, - ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было, - он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали. | - Uf, pa diabla! - redakter exklami. - Yu jan, Ivan, me yus hampi he fai suryadarba por sey garma! Iven un halusina*-si ye-te. - Ta probi ek-smaili, bat alarma haishi zai salti in suy okos, e handas zai tremi. | 'Pah, the devil!' exclaimed the editor. 'YOU know, Ivan, I nearly had heatstroke just now! There was even something like a hallucination…' He attempted to smile, but alarm still jumped in his eyes and his hands trembled. | halusina - hallucination |
| Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: «Ну-с, итак…» - повел речь, прерванную питьем абрикосовой. | Yedoh ta gradualem kalmifi, befengi* swa bay tuh, e afte shwo aika vijem: "Wel, also..." - kontinu shwosa interrupten bay piing de aprikos-akwa. | However, he gradually calmed down, fanned himself with his handkerchief and, having said rather cheerfully: 'Well, and so…', went on with the conversation interrupted by their soda-drinking. | befengi swa - fan oneself / обмахиваться |
| Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. | Sey shwosa, kom oni en-jan aften, temi om Yeshu Krista. Dela es ke redakter he ordi a poeta den gran antireligia-ney poema fo sekwi-she numer de jurnal. Ivan Nikolayevich he skribi sey poema, yoshi iven muy kway, bat pa afsos it ga bu satisfakti redakter. Den shefe persona de poema, to es den Yeshu, poeta he deskribi kom ga nohao, yedoh redakter opini ke treba riskribi tote poema. E nau redakter zai fai lektia-si om Yeshu a poeta, dabe expliki suy shefe galta. | This conversation, as was learned afterwards, was about Jesus Christ. The thing was that the editor had commissioned from the poet a long anti-religious poem for the next issue of his journal. Ivan Nikolaevich had written this poem, and in a very short time, but unfortunately the editor was not at all satisfied with it. Homeless had portrayed the main character of his poem - that is, Jesus - in very dark colours, but nevertheless the whole poem, in the editor's opinion, had to be written over again. And so the editor was now giving the poet something of a lecture on Jesus, with the aim of underscoring the poet's essential error. | |
| Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича - изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, - но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. | Es mushkile fo shwo, kwo hi mah-te Ivan Nikolayevich fai fala - ob suy deskribi-talenta oda tote bukona de kwesta om kel ta skribi - bat suy Yeshu resulti kom ga jive persona, obwol nopriate-la. | It is hard to say what precisely had let Ivan Nikolaevich down - the descriptive powers of his talent or a total unfamiliarity with the question he was writing about - but his Jesus came out, well, completely alive, the once-existing Jesus, though, true, a Jesus furnished with all negative features. | |
| Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем - простые выдумки, самый обыкновенный миф. | E Berlios yao pruvi a poeta, ke lo shefe bu es ob Yeshu bin hao o nohao, lo shefe es ke sey Yeshu, kom persona, neva hi existi-te in munda, e ke oli rakonta om ta es sim fiktia, ga pinchan mif. | Now, Berlioz wanted to prove to the poet that the main thing was not how Jesus was, good or bad, but that this same Jesus, as a person, simply never existed in the world, and all the stories about him were mere fiction, the most ordinary mythology. | |
| Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни Иисуса, - есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка. | Treba merki ke redakter es lerni-ney jen. In suy shwosa ta muy kushalem mensioni den gulao historier - pa exampla den fame Filon de Alexandria, den gro-talim-ney Yosefus Flavius - keles nulves shwo vaika un worda om exista de Yeshu. Reveli-yen swa-ney vaste jansa, Mihail Alexandrovich informi poeta, inter otre kosas, om ke toy fragmenta in 15-ney kitaba de fame "Kronika" bay Tatsitus, chapta 44, wo temi om Yeshu-ney morta-puna, es klarem aften-ney false inserta. | It must be noted that the editor was a well-read man and in his conversation very skilfully pointed to ancient historians - for instance, the famous Philo of Alexandria and the brilliantly educated Flavius Josephus - who never said a word about the existence of Jesus. Displaying a solid erudition, Mikhail Alexandrovich also informed the poet, among other things, that the passage in the fifteenth book of Tacitus's famous Annals, the forty-fourth chapter, where mention is made of the execution of Jesus, was nothing but a later spurious interpolation. | kronika - chronicle / хроника, летопись |
| Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду. | Poeta, fo kel olo ke redakter shwo es ga nove, zai audi Mihail Alexandrovich atentem, kan-yen ta fixem bay suy vije grin okos, e sol hiki fon taim a taim al hamsi-shatami aprikos-akwa. | The poet, for whom everything the editor was telling him was new, listened attentively to Mikhail Alexandrovich, fixing his pert green eyes on him, and merely hiccuped from time to time, cursing the apricot soda under his breath. | |